Этнические стереотипы в польском национальном сознании XIII—XIV веков

Автор - Николай КЁРРЕР
Статья опубликована на сайте "1 сентября"

Этнические стереотипы в польском национальном сознании XIII—XIV веков

(по данным Великопольской хроники)

Средневековые хроники уже достаточно давно признаны ценнейшим, хотя и весьма тенденциозным в подаче материала историческим источником. При этом для решения целого ряда исследовательских задач хроники остаются источником важнейшим, а то и единственным. К числу таких задач, несомненно, относится изучение этнического самосознания и этнических стереотипов в эпоху средневековья.

Хронисты стремились так описывать события, чтобы утвердить читателя во мнениях о достойном месте своей страны среди прочих, о древности ее династии, о славных предках. Этого невозможно было сделать, не излагая сведений и о других народах — хотя бы и в связи с делами местными.

В кратких, нередко отрывочных рассказах о соседях отражались суждения самих хронистов и их предшественников (у которых в той или иной степени заимствовался материал), а также представления, предубеждения и предрассудки тех, кто заказывал хроники, и тех, кто давал необходимые для их написания сведения, т.е. современников авторов. Поэтому при всей тенденциозности средневековой историографии мы всё же получаем возможность судить об этнических стереотипах, бытовавших в обществе в тот или иной исторический период. Этот вывод достаточно хорошо подтверждается успешным использованием материалов хроник в ряде работ, затрагивающих проблему этнических стереотипов (см., например: Лебедев Г.С. Этногеография Восточной Европы по «Повести временных лет» // Историческая этнография: традиции и современность. Проблемы археологии и этнографии. Вып. 11. Л.: Изд-во ЛГУ, 1983; Наумов Е.П. Этнические представления на Балканах в эпоху раннего средневековья (по материалам «Летописи попа Дуклянина») // Советская этнография. 1985. № 1; Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982).

Несомненный интерес для изучения в связи с этим представляет так называемая Великопольская хроника, записанная, вероятно, на рубеже XIII—XIV вв. (далее — ВПХ; русский перевод см.: «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI—XIII вв. М.: Изд-во МГУ, 1987; все ссылки на текст Хроники приводятся по этому изданию). Эта обширная компиляция, создававшаяся постепенно, выбрала в себя сведения самого различного характера. Судя по всему, автор использовал не только более ранние письменные источники (хроники, анналы, рочники, жития, рыцарские повести и др.), но и информацию, почерпнутую из устной традиции (народные предания, этимологии названий). Не вызывает сомнений и знакомство автора с иностранными источниками, среди которых — чешская Хроника Далимила а также, вероятно немецкие и некоторые другие произведения (есть определенные аналогии данным ВПХ в русской Начальной летописи и в сербской Летописи попа Дуклянина). При этом основным источником для автора ВПХ была Хроника Винцентия Кадлубка, что определялось, очевидно, задачей — дать полное описание истории польского народа и династии.

Такая постановка задачи связана с самим временем составления ВПХ, когда всё яснее осознавалась необходимость воссоздания единого государства. Обоснованию этой потребности Хроника и отвечала.

Нас, впрочем, Хроника в данном случае больше интересует как итоговое для определенной эпохи произведение, отразившее бытовавшие в Польше представления о других народах. Время, прошедшее между созданием первой польской хроники (Галла Анонима) и ВПХ, было периодом достаточно активных и разносторонних контактов Польши с соседями. Можно проследить, как и почему менялись (или не менялись) суждения о некоторых народах (некоторых — потому что в ВПХ более или менее подробно рассказывается лишь о соседях Польши; прочие если и упоминаются — то кратко, мимоходом).

Вопрос об этнических представлениях в ВПХ затрагивался Н.И.Щавелевой в предисловии к изданию русского перевода хроники в 1987 г. Представляется, однако, что эту тему можно и нужно рассмотреть более детально, сделав предметом специального исследования.

Хроника начинается с Пролога, — своего рода этногеографического введения (прием в средневековой историографии нередкий; ср., например, Повесть временных лет, Хронику Галла Анонима). Это введение посвящено в основном происхождению славян и их государств и расселению славянских народов. Стержневой мотив Пролога — общеславянское единство, которое автор стремится подтвердить различными способами.

Примечательно, что в предшествующих ВПХ польских источниках столь обширного, развернутого повествования на эту тему нет. Дело тут вряд ли только в потребностях момента. Можно предположить, что автор ВПХ располагал более разнообразными сведениями, чем писавшие до него, и более продуктивно использовал фольклорную традицию. Происхождение всех славян в ВПХ возводится к Иафету, а их прародиной объявляется Паннония (как и в Повести временных лет).

Вероятно, это представления, достаточно широко бытовавшие в славянской среде. Однако в ВПХ эти представления более детализированы: для объяснения географических и политических реалий вводятся фигуры прародителей: Пана, объявленного отцом трех братьев — Леха, Руса и Чеха, чья деятельность относится в глубокую древность (дабы подчеркнуть исконные права славян на их земли). С этой же целью автор пишет и о четырех древнейших славянских королевствах: паннонцев, лехитов (поляков), русских и чехов, образующих нечто вроде некой славянской империи древних времен — при господствующем положении в ней лехитов, так как Лех — старший из трех братьев. К тому же, как утверждает автор ВПХ, первенство поляков «явствует из хроник и из их территории» (с. 52).

Во всем этом описании можно при желании усмотреть просто «ученую конструкцию». Ведь налицо стремление хрониста противопоставить современной ему германской империи (которая тоже, как известно, состояла из обособленных владений — королевств, герцогств и т.п.) империю славянскую — как более древнюю. Интересно, что легенда о трех славянских братьях в таком виде более нигде не встречается, как и сами их имена. Однако это может быть скорее следствием использования народной традиции, в которой глубоко укоренились представления об общности происхождения, культуры и языков трех соседствующих народов. Это мнение подтверждается тем, что имя Лех было, как установлено, известно весьма давно; в Хронике Козьмы Пражского (XII в.) содержится рассказ о Отце Чехе (Pater Bohemius). В этих условиях домыслить третьего брата — Руса — было вполне естественно.

Традиция, связанная с легендами о трех братьях-родоначальниках, не нарушается даже наличием четвертого — Паннонского — королевства, поскольку, будучи прародиной, Паннония символизирует единство трех народов.

Присущие средневековым полякам представления о центральном положении своей страны в славянском мире, вероятно, естественно следовали из того, что Польшу со всех сторон окружали упоминаемые в ВПХ страны и народы: Чехия и сорбы на западе, Русь — на востоке, поморяне — на севере, а Паннония на юге. Если при этом учесть, что славянская традиция предполагала сакрализацию географического центра как средоточия могущества (такие представления бытовали не только у славян: Адам Бременский писал, что из обитавших между Эльбой и Одером племен самыми могущественными были ротари, жившие в центре), то вполне понятно, что в польском этническом сознании утвердилась убежденность в превосходстве своего народа над родственными ему соседями.

Поскольку прародитель поляков считался старшим из трех братьев, идея первенства получала дополнительное обоснование. Так опора на фольклорную традицию становилась фактором, позволявшим оправдать уже чисто феодальные устремления, попытаться силой подчинить «отпавшие» Чехию, Русь, ту же Паннонию.

Общеславянское единство аргументируется автором ВПХ и тем, что славянские языки «берут начало от одного отца Слава». Поэтому, несмотря на «большое разнообразие в языках», все славяне понимают друг друга (с. 52). В ВПХ уже нет типичных для более ранних хроник (Хроника Галла Анонима, Хроника Козьмы Пражского, Повесть временных лет) представлений о едином славянском языке. Наличие отдельных славянских языков в конце XIII в. уже осознавалось, но сущность различий между ними была не вполне ясна — хронист говорит только о несовпадающем написании и произношении отдельных слов.

Автор ВПХ, безусловно, знал, что славянских государств отнюдь не четыре. Однако остальные, согласно его изложению, появились позже (см. с. 53). При этом, судя по всему, у средневековых поляков не было четких представлений о происхождении и расселении южнославянских народов. Так, автор ВПХ смешивает Дунайскую Болгарию с Камской, балканских сербов – с лужицкими.

Любопытно, что в ВПХ есть и сведения о том, что в прошлом славяне занимали бульшую, чем во время создания Хроники, территорию и жили много западнее. Основано это суждение прежде всего на топонимике. И, хотя этимологии названий обычно произвольны, границы расселения славян к западу от Польши очерчиваются в целом верно. При этом правда, не упоминаются полабские славяне. Зато автор ВПХ приписывает славянское происхождение гольдатам (на самом деле германцам) — на основе калькирования этнонима с немецкого на польский (см. с. 54).

Довольно неожиданным образом славянами, согласно ВПХ, оказываются и венгры — на том, вероятно, основании, что живут в Паннонии, т.е. на славянской прародине. Что послужило основой для такого представления — народные предания или собственные суждения автора хроники? Ведь это более чем странно, если учесть, что Венгрию, непосредственного соседа Польши, ни в одной из средневековых хроник не относят к славянским государствам, а в Польше эту страну, казалось бы, должны были знать лучше, чем, например, Болгарию или Сербию... И однако в ВПХ приводится сложнейшее описание, призванное подтвердить это «славянство», совместить разные этнонимы — венгры, угры, гунны. В итоге получается картина миграции славян от окрестностей современного Щецина через чуть ли не всю Европу в Паннонию, где происходит объединение этих пришлых и других славян с сицилийскими (!) гуннами.

При этом, прежде чем стать венграми, эти мнимые славяне принимают (еще до прихода гуннов) общее имя вандалы (см. с. 55). Тут следует вспомнить указание Адама Бременского, что вандалами некогда назывались жители Славии; впрочем, и в самой ВПХ упоминается, что было время, когда лехиты сменили свое имя на вандалиты (якобы в память о королеве Ванде, в честь которой и река Висла некоторое время называлась Вандал; см. с. 58).

Мнение о том, что на прародине славян могут жить только славяне, в принципе понятно (хотя, например, Повесть временных лет говорит лишь о славянах, живших в Паннонии до прихода венгров, после которого речь идет уже о Земле Угорской). Но ведь малейшего знакомства с венгерским языком достаточно, чтобы выстроенная в ВПХ конструкция рухнула. Пожалуй, единственное, что могло дать хронисту основание приписать венграм славянское происхождение, — это наличие на территории Венгерского королевства славянского населения (причем на землях, непосредственно граничивших с Польшей). Речь идет о словаках, которых в своих перечнях народов не упоминают ни ВПХ, ни Повесть временных лет.

Вряд ли можно полностью принять вывод о том, что общеславянское самосознание в Польше было по характеру своему этнокультурным, а не политическим (см.: Щавелева Н.И. Польские латиноязычные средневековые источники. М., 1990. С. 265). Известная доля политики к нему, как кажется, всё же примешивалась.

Еще в Хронике Винцентия Кадлубка утверждалось мнение, что Польша как часть общеславянской общности противостоит Германской империи. Кроме того, в XIII—XIV вв. суждения о единстве славян весьма легко совмещались с представлениями о правах Польши на руководящую роль в этом единстве — хотя бы на основе мифического старшинства, дающего основания если не для подчинения соседей, то для наложения на них даннических обязательств. Восприятие других народов современниками автора ВПХ было в немалой степени обусловлено именно такими воззрениями.

Переходя к характеристикам, даваемым в ВПХ отдельным народам, следует оговориться, что об этносах, строго говоря, сообщается только в Прологе. Далее автор пишет о действиях правителей, а также их войск или знати — в связи с имеющими отношение к Польше политическими событиями. Таким образом, никаких развернутых характеристик в хронике нет, а проскальзывающие тут и там фразы-оценки касаются частных ситуаций.

Поскольку хронист не ставил перед собой цели охарактеризовать соседей, представление о бытовавших во время создания ВПХ этнических стереотипах можно получить, лишь собирая брошенные вскользь замечания.

К чехам хронист явно относится без особой симпатии. Причина была, очевидно, в чешских претензиях на главенство в славянском мире, что приводило к частым военным конфликтам с Польшей (где подобные претензии также были широко распространены в среде знати). В ВПХ чехи — прежде всего мастера хитростей и козней, при удобном случае вторгающиеся в Польшу, чтобы опустошить ее и разграбить. Стуит им, однако, встретить польское войско — и они уже бегут, бросая добычу (см. с. 72, 77, 81, 87).

Больше внимания уделяется поморянам, за утверждение на землях которых Польша издавна вела борьбу. Галл Аноним считал их особым народом; аргументом в пользу такого утверждения становилась приверженность поморян язычеству. Ко времени написания ВПХ ситуация, однако, изменилась. В борьбе с прибалтийскими язычниками уже были достигнуты определенные успехи — поморяне выплачивали церковные сборы (см. с. 89). В Поморье особо выделяются разве что кашубы, обитающие в западной части края; хроника называет их правителя «князем славян» (с. 159). Но в целом господствует представление о Поморье как о земле, подчиненной Польше (или даже как о части Польского королевства).

Хроника подчеркивает это разными способами. Тут и указания на древние права: еще во времена Юлия Цезаря польский князь якобы дал во владение своим сыновьям Поморье, Рюген, Бранденбург, часть Венгрии и иные области (см. с. 64). В другом месте упоминаются просто «морские провинции», управляемые префектами польского короля (с. 77); поморского же князя хронист стремится представить зависимым властителем (см. с. 145). Поморян связывает с Польшей и обещание верности ее королю, выплата податей (см. с. 82). В рассматриваемое время, кроме того, утверждалось и представление о том, что «один язык в Поморье и в Польше» (Крюков М.В. О некоторых закономерностях эволюции этнического самосознания // Советская этнография. 1990. № 4. С. 164).

Всё это, однако, не мешало частым конфликтам. Поморяне, как сообщает ВПХ, выгоняют префектов, не платят податей, нередко отпадают от Польши, поддерживают мятежи против центральной власти, устраивают набеги ради добычи (чаще всего неудачные, разумеется), осаждают или захватывают порубежные крепости, сопротивляются искоренению язычества... Хронист явно пренебрежительно относится к воинским доблестям поморян: при вторжении обитатели прибалтийских земель подвергаются разгрому и бегут; будучи осаждены — пытаются поначалу сопротивляться, но, испугавшись расправы, сдаются; при появлении в их землях польского войска — сразу приходят заявить о подчинении; старейшины поморян и их знать тут же принимают назначенных правителей. Но наряду с этим проскальзывают всё же и иные оценки: «Поморяне — мужи храбрейшие». И не столь уж плохо они, оказывается, умеют воевать: мастера засад, поморяне однажды даже разбивают польское войско (коварным образом, конечно). Но преобладают все-таки негативные стереотипы: поморяне — изменники, мятежники, готовые даже с язычниками-пруссами объединиться для борьбы против крестоносцев и Польши (см. с. 77, 78, 81, 82, 85, 88, 89, 145, 155—157, 159, 173).

Неоднозначно отношение хрониста к русским соседям. С одной стороны — идущее со времен Галла и Кадлубка представление о Руси как стране подчиненной, где польские князья и короли «ставят начальников» над русскими князьями (с. 71). В XIII в., впрочем, единой Руси (как и единой Польши) не было. Автор ВПХ говорит о «двух частях Руси», о важнейшей из них — «самой Руси», т.е. о Киевском и соседних княжествах (с. 71, 212), а основное внимание сосредотачивает на галицко-волынских землях.

Стереотипное восприятие русских и поморян во многом совпадает. Восточные соседи пытаются выйти из повиновения Польше, что пресекается Болеславом Кривоустым. Один из русских князей, «безбожно бесчинствуя», разрушает крепость Вислицу. Происходит изгнание галицкого короля, а попытка поляков вернуть его проваливается в результате сопротивления галичан и их союзников (см. с. 71, 102, 103, 105, 212). В борьбе против Польши русские, как и поморяне, не гнушаются использовать помощь язычников и варваров — пруссов, половцев, идут на хитрости, а, участвуя в походе татар, своим коварством — советами сдать крепость — способствуют разгрому Сандомира (см. с. 122, 184—185).

Мнение польского хрониста о русских воинах явно не очень высокое, хотя такие выражения как «храбро нападают», «мужественно сразился» должны бы, казалось, свидетельствовать об обратном. Но впечатление от подобных фраз разрушается дополнениями, показывающими, что часто эта храбрость объясняется надеждой на численное превосходство, долгого же боя русские не выдерживают и бегут (см. с. 105, 122, 132, 136, 193).

В то же время признается важность помощи русских ратей, направляемых заграничными родичами польских князей для борьбы за единство Польши (см., например, с. 125). Как верно отметила Н.И.Щавелева, отношения двух стран отличались сложностью — столкновения интересов соседствовали с матримониальными союзами, взаимной поддержкой в конфликтах с соседями и т.п. (см.: Щавелева Н.И. Польки — жены русских князей. XI — середина XIII в. // Древнейшие государства на территории СССР. М., 1989. С. 58).

На деле речь шла не о подчинении Руси Польше, а о стремлении польских правителей получать от своих восточнославянских родичей поддержку (и о готовности самим оказывать при необходимости помощь правителям дружественных русских княжеств). Не воспринималось ли это как признак подчинения — исходя из заранее принятого представления о старшинстве Леха над Русом? Примечателен также и тот факт, что на религиозных различиях ВПХ внимания не заостряет.

Венгры (также, по мнению хрониста, славяне) описаны совершенно иначе. Правда, автор не преминул подчеркнуть, что еще-де Болеслав I (966—1025) «установил границы Польши» в Киеве, на Тисе и Дунае, а позднее поляки ходили в Венгрию эту границу «восстанавливать», пресекли попытки сопротивления и в итоге получили часть венгерской территории, «назначив» венграм короля (см. с. 67, 71, 72, 75). В таких выражениях описан поход, имевший на самом деле целью помочь антинемецкой группировке венгерской знати изгнать соперников и короля, поддерживаемого империей.

Но в дальнейшем хроника повествует уже о тесных матримониальных связях между династиями двух стран (см. с. 95, 152, 180), о помощи, которую Болеслав Кривоустый оказал венгерскому королю по его просьбе во время вторжения германского императора. При этом Болеслав назван «самым близким из друзей» короля Венгрии (с. 87). Всё это подчеркивает тесные дружественные отношения двух государств.

Впрочем, некоторые действия венгров автор всё же осуждает: выступление совместно с русскими против польского ставленника в Галиче, хитрость при заключении одного из брачных контрактов, которая привела к отторжению от Польши Селешского округа и стала причиной распрей (см. с. 95, 104—105). Однако при польском дворе имелась сильная провенгерская группировка знати, стоявшая за дружественные отношения с Венгрией и за совместную борьбу двух стран с общими врагами — с империей, например. Это было основой для преодоления конфликтных ситуаций; поэтому можно считать, что в XIII—XIV вв. в Польше преобладали положительные стереотипы в восприятии южных соседей.

Много сложнее оценка немцев. В Прологе ВПХ они не только такие же потомки Иафета, как и славяне, но и ближайшие родичи последних: славяне и германцы якобы происходят от братьев Яна и Куса (см. с. 54). Хронист поэтому рассуждает об особой исконной близости и дружественности двух народов (см. с. 55). Последнее представление, для славянских писателей в целом довольно необычное, может, конечно, быть и личным мнением автора ВПХ, как считает Н.И.Щавелева (см. предисловие к изданию: «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI—XIII вв. М.: Изд-во МГУ, 1987. С. 44), и выражением взглядов определенной части польских рыцарей и священнослужителей, заинтересованных в немецкой помощи.

Ведь сам автор, будучи клириком, не мог не учитывать, что именно немцы помогли справиться с беспокойными соседями Польши — язычниками-пруссами, борьба с которыми до появления крестоносцев стоила Польше огромных усилий и потерь, но не принесла положительного результата. Так же дружно поляки и немцы действуют иной раз против поморян; благодаря сотрудничеству с западными соседями восстанавливается власть Польши над некоторыми территориями (см. с. 156, 186). Имели место и родственные связи представителей польской и восточнопоморской династий с немцами, что давало последним возможность даже посредничать при мирных переговорах (см. с. 174).

И всё же чаще встречается отрицательная оценка западных соседей. Во-первых, осуждаются попытки поставить Польшу в зависимость от империи. Во-вторых, немцы предстают в ВПХ хитрыми и вероломными — они поддерживают силезского князя в его антипольских акциях (например, в пленении вроцлавского епископа). Естественно, резко отрицательно оцениваются немецкие притязания на польские и поморские территории (см. с. 175, 177, 192, 198). Явно осуждаются стремление немцев закрепиться в Польше в качестве колонистов, попытки влиять на политику польских удельных князей.

О силе отрицательного стереотипа позволяет судить тот факт, что польское население (видимо, подразумевается шляхта) не останавливается перед нарушением вассальной присяги Болеславу Силезскому, начавшему поощрять немецкую колонизацию раздачей поместий, крепостей, городов и ставившему тевтонцев выше поляков (см. с. 155).

Представления о пруссах и литовцах, судя по всему, мало изменились у поляков со времен Галла и Кадлубка. Пруссов и литовцев даже толком не различали; в совокупности это были просто «язычники». Поэтому хронист называет литовского князя Миндовга «королем пруссов» (с. 185, 245). При этом в Польше было хорошо известно, что балты не составляют единую этническую группу: та же ВПХ упоминает в разных местах ятвягов (полешан), литвинов, жмудзинов, собственно пруссов (см. с. 127, 149 и др.). Отношение к ним однозначно отрицательное (в противоположность тому, что писали о тех же пруссах Адам Бременский и другие авторы одним-двумя столетиями раньше).

Для поляков пруссы — «враги не только людям, но и душам христиан», «племя жесточайшее, отличающееся звериной свирепостью» (с. 113, 127). Населяют они труднодоступные пустынные области, мхи, болота, крепостей не имеют. Большие любители грабить соседние земли, они бегут, едва подходит княжеское войско, а нападать предпочитают неожиданно, тайком (см. с. 2, 113, 149, 186, 188). Пруссы, по мнению полького хрониста, отличаются лживостью: при поражении они вымаливают пощаду и принимают крещение, но тотчас возвращаются к язычеству после ухода победителей с их земель (см. с. 113). Поэтому стремление польских князей и крестоносцев истребить пруссов осуждения не встречает (см. с. 186).

Хронист, правда, признает, что причины отступничества пруссов — принудительный характер христианизации, тяготы иноземного ига (см. с. 113, 185). Впрочем, он рассуждает о прусском язычестве и дикости меньше, чем Галл или Кадлубек. Прусская опасность для Польши уже явно не была актуальна — Тевтонский орден в XIII в. достаточно уверенно чувствовал себя в Прибалтике.

В описаниях прусских племен присутствует еще одна особенность: подобно тому, как упоминаемые крайне редко степняки-номады называются восходящими к античности наименованиями (парфяне, нарты), так и племена прусского круга нередко обозначаютсся древними этнонимами (например, готы). Еще со времен античности термин готы был синонимом понятия варвары (каковое, безусловно, и следовало применять к язычникам).

Ситуация, однако, была еще более сложной. Отождествлению пруссов с готами могло помочь и одно любопытное обстоятельство: именно на территории прусско-литовско-белорусского пограничья на рубеже XIX—XX вв. было отмечено исследователями широкое бытование данного этнонима в форме гуды, а также производных от него топонимов. Судя по всему, в тех местах так издавна называли всех, кто «говорит не по-нашему», т.е. слово гуды было эквивалентом греческого понятия варвары (см.: Рогалев А.Ф. Этноним гуды на географической карте: поиски исторической мотивации // Советская этнография. 1989. № 6). Вероятные информаторы хрониста — участники антипрусских и антиятвяжских походов — могли, таким образом, слышать именно в тех местах названия, напоминавшие о готах. А это весьма удачно вписывалось в отрицательный стереотип пруссов.

Стереотипные представления поляков о своих соседях на рубеже XIII—XIV вв. отличались достаточной устойчивостью, хотя это и не исключало некоторой их эволюции. При этом осознание славянского единства формированию отрицательных стереотипов отнюдь не мешало. Можно, вероятно, говорить о подразделении соседних народов на несколько групп.

К первой из них следует отнести чехов и немцев. В Польше не могли еще тогда утратиться воспоминания о том, что некогда Чехия подчинялась Польше (при Болеславе Храбром), хотя это и был лишь эпизод. Кроме того, автор ВПХ убеждал читателей, что и немцы некогда платили дань лехитам (см., например, с. 58). Но в рассматриваемое время Польша была вынуждена в отношениях с Германией и вошедшей в империю Чехией придерживаться оборонительной тактики, отстаивать свои рубежи от притязаний немцев на Поморье и Любушскую землю, а чехов — на Силезию. Эта обстановка военной конфронтации должна была немало способствовать укреплению отрицательного восприятия немцев и чехов в польской среде. И породить, соответственно, некоторое сходство в характеристиках.

Вторая группа объединяет русских и поморян, чьи земли были объектом экспансионистских устремлений польской знати. Отсюда проистекало квалифицирование попыток отстаивать свои владения как проявления непокорности, неверности и т.п.

Положительное в целом отношение к венграм объяснимо при учете того обстоятельства, что политические притязания Польши и Венгрии почти не сталкивались (если не считать эпизода с Галичем), а необходимость противостоять империи была весьма актуальна для обеих стран.

Наконец, отрицательное восприятие пруссов сформировалось в обстановке длительной борьбы с ними, безуспешной для Польши. Следует помнить и о нередких набегах пруссов на польские территории, о религиозном противостоянии. Пруссы для поляков — наиболее «плохой» из соседних народов.

На формирование представлений о соседях, безусловно, повлиял присущий полякам того времени (как и многим другим народам, впрочем) этноцентризм. Одно из его проявлений — неоднократно отмечавшееся нами стойкое убеждение, что как воины поляки — лучше всех прочих. В весьма сложной и неблагоприятной внутри- и внешнеполитической обстановке этноцентризм способствовал формированию и укреплению именно отрицательных стереотипов в отношении к соседям.